Ядерные взрывы до сих пор убивают казахстанцев – эксперт о Семипалатинском полигоне

Ядерные испытания на Семипалатинском полигоне во второй половине двадцатого века — одна из самых важных и трагичных страниц казахстанской истории. Ядерная гонка СССР и США отразилась на простых людях, которым пришлось жить рядом с местом испытаний, слышать ядерные взрывы, чувствовать, как трясется земля, как из-за радиации болеют и умирают их близкие. Только во время распада Советского Союза полигон удалось закрыть, а в начале 90-х годов вывести ядерное оружие из страны. Но даже после этого негативное влияние на здоровье местных жителей и на экологию остается серьезной проблемой в Семипалатинском регионе и по сей день.

Корреспондент BaigeNews.kz поговорил с доктором политических наук Тогжан Касеновой, которая уже много лет занимается исследованием ядерной безопасности и историей Семипалатинского полигона. Она работает старшим исследователем в Проекте по международной безопасности, коммерции и экономической политике Центра по политическим исследованиям Университета Олбани в США. Кроме того, она приглашенный старший исследователь Института международной науки и политики в области технологий и преподаватель в Университете имени Джорджа Вашингтона. С 2011 по 2015 годы Тогжан Касенова была членом консультативного совета при Генеральном секретаре ООН по вопросам разоружения.

В нашем интервью эксперт рассказала о том, почему полигон было решено создать в Семипалатинском регионе, кто в Казахстане пытался предать огласке опасность ядерных испытаний еще в 50-х годах прошлого века, и о том, какие белые пятна истории Семипалатинского полигона еще предстоит исследовать.

Место для полигона власти считали пустыней

— Семипалатинский полигон был открыт в 1949 году. Можете рассказать, почему именно в Семипалатинском регионе решили разместить этот полигон?

— По документам, которые сейчас доступны, видно, что советское правительство посчитало, что эта территория хорошо подходит из-за географических условий. С одной стороны, удаленное место от больших городов, с другой — есть доступ к строительным материалам, а именно — к дереву, песку, камню. Рядом была река. Недалеко проходила железная дорога. Те, кто принимал решение, описывали этот край как территорию, где нет или практически нет населения — как какую-то пустыню, где никто не живет.

— А были ли другие варианты, где могли разместить этот полигон в Советском Союзе?

— Было несколько вариантов. Рассматривали, например, несколько мест в Казахстане, возле Читы в Забайкалье. То есть Семипалатинский регион не был единственным вариантом, это был один из вариантов и на нем тогда остановились.

— Вы говорили, что рассматривали такой регион, где как будто бы мало людей. То есть, они не понимали масштаб, насколько далеко это может повлиять?

— Не понимали или невнимательно относились. Там были поселки — это уже люди, их нельзя сбрасывать со счетов.

— И работники полигона…

— Да, но в первые годы, когда СССР торопился создать свою бомбу в противовес американской, про работников особо не думали. На этой территории были населенные пункты, много зимовок. Эта земля активно использовалась для выпаса скота. Не говоря о том, что рядом находился большой город — Семипалатинск — всего в 120 километров от выбранного места. Похоже, они не осознавали, что 120 километров — это недостаточная дистанция от полигона.

Уже в 50-е годы было известно о вреде взрывов

— Но тем не менее, за весь период существования Семипалатинского полигона были различные медицинские исследования. В недавнем документальном фильме "Полигон" упоминался противобруцеллезный диспансер, который вроде должен был изучать бруцеллез, но на самом деле исследовал влияние радиации на людей. Вы также рассказывали про Институт краевой патологии при Академии наук КазССР, который организовал медицинскую экспедицию в Семипалатинский регион. То есть, в какой-то момент уже было понимание того, что там есть влияние радиации на здоровье людей? Когда это произошло?

— Уже в 50-х годах в мире пришло понимание, что ядерные испытания опасны для здоровья людей. Есть известный случай, когда американцы в 1954 году провели испытание в Тихом океане и рядом случайно оказалась лодка с японскими рыбаками. Они очень сильно облучились, кто-то из них умер. Это попало в СМИ. Это был один из первых случаев, когда влияние ядерных испытаний проявилось так публично.

Что касается нашего региона, то также, уже начиная с 50-х годов было понятно, что люди начали болеть. Внутри самого Курчатова был военный госпиталь. К этим данным доступа нет. В конце 50-х создали противобруцеллезный диспансер №4, который вы упомянули. Его назвали "противобруцеллезным", но, конечно, к бруцеллезу это не имело никакого отношения. И здесь важно отметить две вещи. В этом диспансере не могли делать какие-то замеры на самом полигоне. На самом полигоне только военные ведомства могли что-то измерять, изучать. У диспансера была задача отслеживать влияние радиации на население, проживающее недалеко от полигона, но не на военном объекте. И они начали отслеживать — десять тысяч человек, живущих в поселках возле полигона и еще десять тысяч человек как контрольная группа из районов подальше. При этом, в самом диспансере было только 10-15 коек. Это говорит о том, что это было только наблюдение, а не лечение.

По словам главного радиолога Казахской ССР Саима Балмуханова, он и его коллеги проводили небольшие исследования в 50-х, и он начал замечать, что патология болезней напоминала истории болезней пострадавших от ядерной бомбы из Хиросимы и Нагасаки.

Переломный момент наступил в 1957 году, когда Институт краевой патологии при Академии КазССР под руководством Бахии Атчабарова собирает медицинскую экспедицию, и Каныш Сатпаев, который тогда был президентом Академии наук, дает на это разрешение. Насколько я понимаю, это было санкционировано и Министерством здравоохранения СССР. Тогда министром была Мария Ковригина. Она поддержала необходимость этой экспедиции.

Команда Института краевой патологии проработала в Семипалатинском регионе с 1957 по 1960 годы. Это была первая масштабная медицинская экспедиция возле полигона, данные которой мы можем прочитать сегодня. Эти врачи ездили по аулам и поселкам, обследовали как людей, так и животных и растительность.

С этими данными в 1961 году они поехали в Москву на закрытую конференцию с представителями военных медицинских учреждений. Сейчас стенограммы доступны, и по ним видно, что на наших врачей было оказано сильное давление, с ними спорили, говорили, что они завышают роль радиации на здоровье людей. Им говорили, что на самом деле, люди болеют из-за того, что плохо питаются, получают недостаточно витаминов, живут в тяжелых условиях — скученность, плохие гигиенические условия. Этого наши врачи не отрицали, но они просто хотели показать, что плохие условия проживания есть и в других контрольных районах, но возле полигона заболеваемость намного выше. Наши врачи утверждали, что полигон оказывает негативное влияние на здоровье людей. Под давлением, в 1961 году эту экспедицию закрыли, но свое важное дело медики сделали. Эти данные стали доступны в Казахстане после развала СССР. Мне бы очень хотелось, чтобы как можно больше казахстанцев знали и гордились смелостью Атчабарова и его коллег.

— Но эти данные ничего не изменили? Власти как-то отреагировали на это?

— К сожалению, этот период, 60-80-е годы — это какой-то огромный провал в архивных данных. Поэтому мне сложно с уверенностью говорить о том периоде. Мы знаем очень мало, восстанавливать приходится по крупицам.

Первые секретари обкомов, Ауэзов и Сатпаев били тревогу

— Насколько я понимаю, казахстанские ученые — Саим Балмуханов и Бахия Атчабаров — рассказали о своих наблюдениях назначенному тогда первому секретарю Семипалатинского обкома партии Мухамедкали Сужикову, чем подтвердили тревожные сигналы, которые поступали Сужикову от местных жителей. И Сужиков проявил гражданское мужество и попытался заняться этой проблемой вплотную. Был такой момент в 1958 году, когда как раз, основываясь на том, что врачи из экспедиции Института краевой патологии ему рассказали, и по информации, которую он запросил в диспансере №4, Сужиков начал бить тревогу, писать в Москву о проблемах региона, но его очень быстро убрали с должности под другим предлогом.

В архивах есть также обрывочные данные, что Михаил Карпенко, назначенный на должность первого секретаря Семипалатинского обкома партии в 1961 году, тоже писал республиканскому руководству, что местное население на себе испытывает влияние ядерных испытаний.

По 70-м годам фактически ничего неизвестно широкой общественности.

А вот с конца 80-х мы уже наблюдаем взрыв общественного недовольства и создание движения "Невада-Семипалатинск".

— Еще вы упоминали Мухтара Ауэзова, который на конференции по ядерной политике в Японии в 1957 году говорил о влиянии Семипалатинского полигона на местное население.

— Да, это тоже было примерно в тот период, в 1957 году. В книге известного казахстанского писателя Медеу Сарсеке "Семипалатинская трагедия" описывается, как Мухтар Ауэзов, уроженец Семипалатинского региона, знал от своих земляков о болезнях и самоубийствах. То, что он уже тогда на международной конференции решил высказаться об испытаниях, был смелый шаг. Ауэзов также делился чаяниями своих земляков с Канышем Сатпаевым, который как мы знаем, поддержал Институт краевой патологии в проведении медицинских исследований в регионе.

Все здания были в трещинах, наружу прорывались газы

— Я бы еще хотела спросить про сам полигон и про ядерные испытания. Там по разным подсчетам было произведено 450-500 взрывов с 1949 по 1989 год — подземные, надземные, воздушные. Можете рассказать про эти испытания? Насколько они отличались? Какие из них были наиболее опасные?

— Если рассматривать весь 40-летний период испытаний, то удобнее делить его на два периода — до 1963 года и после. До 1963 года взрывы проводились на земной поверхности, и в атмосфере. Они по определению были более опасными для людей и для внешней среды. А в 1963 году, после вхождения в силу соглашения по запрету ядерных испытаний в атмосфере, все взрывы переместились под землю. Государственная пропаганда утверждала, что это не опасно.

Это факт, что атмосферные испытания гораздо опаснее, чем подземные, но неправда, что подземные испытания не имеют никакого влияния на жизнь и здоровье людей. Это не так по двум причинам.

Во-первых, чисто физическое влияние — всегда трясло. Из-за этого в домах постоянно были трещины, повреждения. В поселках были и трагические случаи. Например, был случай, когда в одной семье двух сестер утром не смогли разбудить, они почему-то не выходили из дома, хотя должны были идти в школу. И когда родители зашли к ним, то поняли, что одна девочка уже умерла, а вторая — чуть ли не при смерти. Оказалось, из-за подземных испытаний, которые трясли дома, кирпич свалился в трубу от печи и угарный газ не выходил наружу. То есть, дети отравились угарным газом. Получается, что хотя они пострадали не от радиации — одна девочка погибла, другая выжила — но все-таки это напрямую связанно с проводимыми испытаниями. И это было постоянно. Постоянно трясло. Это влияло на водопроводную систему, изменяло горные структуры.

Во-вторых, хотя испытания и были под землей, иногда происходил выход инертных газов через поверхность земли и выброс радиоактивных частиц в атмосферу. Говорят, что инертные газы быстро расходятся, но все равно нельзя сказать, что это было не опасно. Также был риск загрязнения подземных вод.

Есть существенная разница между атмосферными и подземными взрывами, но нельзя говорить, что начиная с 1963 года ядерные испытания не влияли на жизнь местного населения.

Еда и жилье источали радиацию

— По поводу влияния ядерных испытаний на здоровье людей и экологию в регионе. Как именно проявлялось влияние радиации? Насколько это долгосрочный урон?

— Непосредственное влияние радиации может быть как в момент взрыва и сразу после — через внешнее облучение, так и позже через внутреннее облучение — за счет потребления пищи, воды, молока. Какую-то дозу люди получали из атмосферы, а какую-то — из-за того, что животные, например, бараны, лошади, ели зараженную траву, пили зараженную воду, паслись под открытым небом во время испытаний и это влияло на молоко и мясо, на их кости, а потом люди через потребление продуктов этих животных получали дополнительную дозу. В то время были землянки — саманные дома — это смесь глины и камней, люди брали загрязненную почву, чтобы строить свои дома и даже находясь внутри своих домов тоже получали дополнительную дозу.

Негативное влияние от проведенных испытаний до сих пор продолжается. На базе диспансера №4 после распада Советского Союза Казахстан создал Институт радиационной медицины и экологии. Можно почитать их исследования. Они заново изучили то, что осталось у них в архивах (многое было вывезено в Россию). Они пересматривали статистику по тем людям, за которыми наблюдал диспансер №4 в советское время. Они изучили динамику: влияние на второе и третье поколение жителей региона. Эти исследования показывают, что влияние до сих пор есть, уже через поколения.

Но также важно отметить, что сегодня большая часть самого полигона, по словам специалистов, проводивших радиоэкологические исследования, не представляет опасности для местного населения. Есть только определенные небольшие участки, где есть превышение естественного радиационного фона. Мне кажется, важно объективно и, основываясь на научных данных и конкретных исследованиях, изучать эту проблему. Не преуменьшать, но и не преувеличивать фактор полигона.

Насколько я для себя понимаю, речь идет, в большей степени, о накопленных и продолжающихся проблемах со здоровьем в связи с самим периодом испытаний.

Число самоубийств до сих пор аномально зашкаливает

— Часто упоминается, что помимо онкологических заболеваний и других болезней, было еще много самоубийств среди жителей сел возле полигона. Почему так происходило?

— Это ужасная трагедия. Самоубийства, действительно, участились в то время. Вначале местное мусульманское население отдельно хоронило тех, кто покончил с собой, потому что считается, что самоубийство противоречит канонам Ислама. А потом суицидов стало столько, что местные стали называть их "болезнью полигона" и жители уже начали хоронить таких людей вместе со всеми. Есть подтвержденные данные о том, что количество суицидов, действительно, возросло. Я не психолог, не психиатр и не медик, чтобы вам точно объяснить, почему так было. Было ли это через какие-то физические эффекты, или это было больше эмоционально-психологическое влияние, когда ты живешь в состоянии постоянного страха и отчаяния на протяжении долгих лет. Я точно не знаю, какая связь, но это факт, что суицидов было очень много.

И даже после закрытия они продолжаются. Они уменьшились, но до сих пор по каждому поселку это видно. В Саржале, например, нам сказали, что в годы уже после закрытия полигона было около сорока суицидов. Для поселка в две тысячи человек это очень много. И знаете, когда идете в гости к местному жителю и он говорит: "Вот там у соседей дочка повесилась, вот у нас был один мастер по деревянным делам, его так дети любили и он детей любил, он тоже повесился". И потом тот же человек говорит: "Да, и мой сын в девятом классе повесился, а потом его одноклассник повесился". То есть, даже по историям, которые слышишь, когда приезжаешь туда, понятно, что суицидов слишком много.

Мне сложно говорить из-за того, что я не врач, но мне кажется, что все, что связано с ядерными испытаниями — это только один из факторов высокого количества самоубийств. Есть еще и общая тяжелая социально-экономическая ситуация, которая тоже оказывает влияние.

Проблемы полигона кричат, но деньги тратим на "имиджи"

— В 2019 году вы ездили в села в Семипалатинском регионе и, совсем недавно, в ноябре 2020 года, тоже были там. Можете рассказать про этот опыт? Что вам дает общение с жителями того региона? Что вы там узнаете, что невозможно узнать в архивах, в документах?

— То, что можно прочувствовать, понять и осознать там, никакие архивы, документы, документальные фильмы не могут дать. Поэтому для меня очень важно именно общение с людьми там на земле, разговаривать с ними напрямую.

Эмоции у меня всегда противоречивые. В 2019 году было особенно сложно, потому что это была моя первая поездка в сельскую местность. До этого я, конечно, этой темой занималась и ездила и в Семипалатинск, многие истории знала, встречала людей оттуда на разных мероприятиях. Но вот именно первая поездка в сами поселки в 2019 году оставила очень сильное впечатление, потому что я не ожидала насколько все сложно. Видеть человеческую боль и трагедию на таком близком расстоянии, очень тяжело.

Мы встречали, например, детей, у которых не хватает пальцев, или наоборот их больше, чем надо. Или детей, которые уже прошли через химиотерапию. В сельской местности возле бывшего полигона очень сложная ситуация — в некоторых поселках нет современного водопровода, канализации, уличного освещения, интернета. Нет условий для досуга, почти нет работы, кроме как на рудниках по добыче угля. Все эти социально-экономические проблемы не уникальны для региона, но они усиливаются на фоне проблем со здоровьем, борьбы за мизерные льготы и ощущения того, что их судьба никого не интересует. Мне очень больно оттого, что мы как общество и как страна будто подвели их, мы не довели до конца начатое дело. Полигон закрыт, но сама эта страница не закрыта.

Я считаю, что и общество, и правительство должны делать гораздо больше, больше заботиться об этих людях. Мы тратим огромные деньги на менее важные вещи (на ум приходят имиджевые проекты, проводимые с "казахским размахом"), в то время как село буквально борется за выживание.

Но когда мы поехали в конце прошлого года в регион и встречались с теми семьями, с которыми мы познакомились в прошлую поездку, это уже было больше не для исследования, а просто хотелось их навестить, увидеть. Я поняла, насколько эти поездки придают мне силу духа, и насколько меня эти люди воодушевляют своей стойкостью.

К примеру, в селе Саржал есть учитель Болатбек-ага, который сам пережил столько трагедий, но при этом делает то, что от него зависит. Он на своем местном уровне, на уровне поселка собирает статистические данные по смертности — и сразу видна статистика по онкологии и суицидам. Он также пишет в разные государственные инстанции по вопросу пенсионного возраста. Это сейчас самая большая проблема для пострадавших от ядерных испытаний. До этого у них были льготы, и они могли выходить на пенсию раньше, чем во всем Казахстане, а сейчас им надо ждать, также как и всем. И они говорят, что просто не доживают до этого возраста. Они хотят, как и прежде, уходить на пенсию раньше, чтобы они могли заняться своим здоровьем. И вот этот учитель не сдается, он пишет письма во все эти инстанции, пытается бороться от лица сельчан.

После таких поездок, у меня какая-то смесь эмоций. С одной стороны, сильная боль, злость, я бы даже сказала, на ситуацию. Но при этом очень сильное чувство любви к своей земле, к своим людям, и особенно к таким людям, которые воодушевляют своей силой духа.

Остро востребован новый закон о соцзащите пострадавших

— Что государство сделало для этих людей? Вышел же закон в 1992-м году о соцзащите пострадавших от полигона. Насколько он помог? И что, как вы считаете, нужно сделать еще государству для этих людей?

— Очень важно, что этот закон был принят. Для того времени это был, довольно-таки, хороший закон. Он важен был и с практической точки зрения — определялись льготы, и с моральной — это было признание того, что этим людям надо помогать. Но закон был принят в 1992 году, сейчас 2021 год — он устарел, его нужно пересматривать. На данный момент есть дополнительные отпускные дни, кое-какие льготы, но они довольно-таки мизерные. Есть много того, что нужно менять. Я вам дам один конкретный пример. По нынешнему законодательству, если человек жил в зоне радиационного риска возле полигона, он попадает под государственные льготы, но как только он переезжает из региона, он все теряет. И специалисты говорят о том, что очень важно, чтобы этот статус закреплялся за человеком на всю жизнь, потому что дозу облучения этот человек уже получил и он ее с собой увезет — едет ли он в Алматы или за границу. Нужно продумать, чтобы люди не теряли своего статуса и каких-то своих небольших льгот.

Насколько я понимаю, какие-то подвижки есть на государственном уровне, время от времени я слышу, что идут обсуждения. Например, в прошлом году упоминалось, что правительство изучало размеры выплат и льгот и то, как их привязать к размеру полученной дозы. Но насколько я понимаю, ничего конкретного еще пока не изменилось. Это обсуждается, есть понимание того, что нужно это все обновлять, приводить в порядок, но то, что есть на данный момент, этого недостаточно. Время идет, жизнь у людей проходит. Им надо помогать сейчас.

Предвестники антиядерного движения

— Я бы хотела вернуться в историю, в 80-е, когда были митинги за прекращения ядерных испытаний под лидерством движения "Невада-Семипалатинск" под руководством Олжаса Сулейменова. Можете рассказать про это движение? Как вы думаете, почему это произошло именно тогда? И насколько важным было это движение при решении государства закрыть полигон?

— В тот момент сложилась комбинация из многих факторов на нескольких уровнях, и все они были важны.

Во-первых, это общая политическая ситуация в Советском Союзе. Началась перестройка. Личный фактор Горбачева был важным, потому что он, в принципе, понимал, что гонка вооружений ни к чему хорошему не приведет, он уже был настроен на снижение ядерного потенциала СССР. Однако советский военно-промышленный комплекс был другого мнения. Шла внутренняя борьба на уровне союзных ведомств. Но фактор перестройки и гласность сыграли свою решающую роль. Даже сам Горбачев не мог предугадать, насколько общественные движения — а тогда ведь разрешили экологические движения — будут влиять на политические решения.

Следующий уровень — это отношения между союзным центром и республиками. Важно помнить контекст того времени. Союзные республики были уже по-своему на грани: они хотели, чтобы у них было больше независимости. В этом плане попытка вернуть себе контроль над своей же территорией была очень важна.

— Плюс все ещё продолжались испытания…

— Да, подземные испытания не прекращались, это стало третьим фактором. Правда, сама информация о них стала более доступной. Тот взрыв 12 февраля 1989 года, о котором Олжас Сулейменов всегда вспоминает, когда произошла очень серьезная утечка радиоактивных газов — стал достоянием общественности. Невозможно было больше скрывать, что даже при подземных взрывах иногда выходят радиоактивные газы — и это послужило толчком для поистине общенародного антиядерного движения.

Важна также роль тогдашнего первого секретаря Семипалатинского обкома Кеширима Бозтаева. Это был смелый человек, болеющий за свой регион — он сам был оттуда родом.

Конечно, важно отметить роль Нурсултана Назарбаева — с ним считались в Москве, Горбачев к нему прислушивался. Назарбаев знал как в меру дипломатично и, в то же время, жестко отстаивать интересы республики.

Сочетание всех этих факторов, плюс пассионарность Олжаса Сулейменова, сделали возможным общенациональное объединение людей из совершенно разных слоев населения для единой цели — прекращения ядерных испытаний на казахстанской земле.

Я благодарна каждому из своих соотечественников, кто в те годы внес свой вклад в закрытие полигона.

Отказ от "ядерного меча" поднял уважение к Казахстану

— И вот в 1991 году полигон был закрыт. Но как вы упоминали в предыдущем интервью для нас, с его закрытием не все закончилось, потому что потом был процесс разоружения. Как Казахстан сотрудничал с мировым сообществом, в частности с США, в этом процессе?

— Когда Советский Союз распался, в Казахстане осталось советское ядерное оружие, ядерный материал и военная инфраструктура. Это был довольно напряженный момент, потому что международное сообщество не знало, как поступит Казахстан. Я считаю, Казахстан правильно выбрал и стратегию, и тактику. Руководство рационально понимало, что страна в 90-х была в крайне кризисной ситуации: все союзные связи разорвались, полный экономический кризис, производство стоит, наши богатые природные ресурсы невозможно разрабатывать без поступления инвестиций извне. Казахстану нужно было начать строить себя как государство, которое уважают в мире, которому международное сообщество готово предоставить иностранные инвестиции, новые технологии. В этом контексте было понятно, что пытаться как-то препятствовать тому, чтобы вывозилось советское ядерное оружие было бы рискованно.

Важно подчеркнуть, что у Казахстана не было контроля над оружием как таковым, мы не могли бы его запустить против кого-то. Но чисто геополитически, политически и дипломатически было важно, что Казахстан выбрал позицию, что мы хотим быть ответственным новым членом международного сообщества, что мы понимаем, что будет лучше, если оружие будет вывезено. Мне кажется, это был важный момент, когда закладывался суверенитет Казахстана. Если бы мы начали пытаться какими-то непонятными способами прорываться в ядерный клуб, настраивая против себя всех вокруг и расшатывая международную безопасность, то неизвестно, что было бы с нами, как государством.

Я также хочу добавить, что считаю важным то, что Казахстан проживает процесс, который на английском называют — "from swords to ploughshares" ("перековать мечи на орала" — прим. ред.). На базе ядерной инфраструктуры советского периода, нацеленной, в основном, на поддержку военно-промышленного комплекса, Казахстан пытается развивать ядерные технологии и ядерную науку для мирных целей. Я понимаю, что в связи с нашей тяжелой историей, у населения часто негативное отношение ко всему, что имеет приставку "ядерное". Но ядерные технологии — это не только оружие. Это, например, ядерная медицина — медицинские радиоизотопы очень важны для диагностики и лечения онкологических заболеваний. Есть масса способов применения ядерных технологий для полезных дел.

— Когда вы говорите, что у нас не было контроля над оружием, вы имеете в виду, что он был у Москвы, у России?

— Да, чисто технически у нас не было доступа, чтобы командовать или контролировать оружием. Конечно, оружие было на нашей территории, но в плане техническом, у нас не было доступа к "ядерной" кнопке.

Пробелы истории и неизжитая "коллективная травма"

— Вы говорили в своем недавнем выступлении, что несмотря на то, что есть исследования по влиянию на здоровье людей и экологию, все равно нет полной картины. Также вы сейчас в интервью упомянули, что в архивах еще не вся информация доступна, некоторые периоды даже еще не описаны в достаточной степени. Вы можете сказать, насколько исследования в вашей сфере освещают историю Семипалатинского полигона и его последствий? Какие темы хорошо прописаны, а какие еще предстоит исследовать?

— Что касается медицинских исследований и влияния радиации во время самого периода испытаний в СССР, кое-какие данные известны, но полной картины, действительно, нет. И я не знаю, будет ли она когда-нибудь доступна. Это довольно большой пласт, где много белых пятен.

У нас нет доступа к тем архивам, которые были вывезены в Россию и которые находятся в военных ведомствах и Росатоме. Я не уверена, что когда-нибудь это станет доступно чисто по практическим соображениям, потому что Россия до сих пор является ядерной державой и многие данные, которые касаются советской (а теперь — российской) ядерной программы относятся к национальной безопасности.

Пробелы есть еще из-за того, что в советское время, особенно на начальных этапах, система контроля и учета, например, фильтры для различных замеров, не были совершенными. В то время, наверное, были какие-то исследования, но думаю, они не были такими масштабными. В общем, что-то можно ретроспективно посчитать (и такие расчеты по отдельным населенным пунктам были сделаны), а что-то, мне кажется, будет утеряно навсегда. Это то, что касается чисто медицинских, технических вопросов.

В плане политических вопросов, о том, какие были обсуждения и внутри республики, и между республикой и союзным центром, я интуитивно чувствую, что исторических архивных данных гораздо больше, но они еще не стали достоянием общественности.

Поэтому я, как исследователь из академической среды, чувствую, что многого мы не знаем до конца, не улавливаем. Но знаете, рано или поздно почти все выходит наружу. Просто это происходит с течением времени.

Что касается моих исследований, мой вклад — это то, что я пытаюсь создать какой-то нарратив из того, что доступно сегодня, из того, что собрано по крупицам. Я провожу интервью со специалистами. Также беседую с жителями близлежащих сел возле полигона. Я их ищу, я с ними разговариваю, пытаюсь донести их знания, опыт и наблюдения. Мои исследования точно не последняя инстанция, но это то, что я могу предложить на данный момент. Думаю, эта тема — еще поле непаханое для исследователей.

Даже то, что уже доступно, мы как общество еще не до конца проработали, мы не до конца прожили и осознали эту коллективную травму. Если посмотреть на молодое поколение, у нас ни в школах, ни в университетах толком не преподается эта тема, со всеми нюансами, деталями. Мы сами все еще мало осознаем, что с нами происходило тогда и происходит сейчас.