Рехабы Казахстана: за чей счёт нужно лечить наркозависимых

По официальным данным Минздрава, в Казахстане на наркологическом учёте состоит чуть больше 20 тысяч человек. В реальности эта цифра значительно больше, не каждый зависимый хочет "светиться" перед государством. Реабилитация в частных клиниках — рехабах —  не требует постановки на учет. Для этого нужны лишь деньги и желание. К сожалению, средства есть не у всех. Здесь в идеале на помощь должно прийти государство с квотами. Но круг замыкается из-за отсутствия анонимности. Недавно в своём послании президент Касым-Жомарт Токаев тоже заговорил о проблемах наркомании и поручил МВД решить её в кратчайшие сроки.

Сколько стоит реабилитация человека с зависимостью, есть ли идеальные схемы отказа от пагубной привычки, передается ли алкоголизм генетически, куда делся героин и как школьники стали главными потребителями "синтетики" — обо всём этом корреспонденту BaigeNews.kz рассказал директор центра реабилитации для людей, страдающих от наркомании и алкоголизма, — "Свободные люди" — Антон Гордеев.

Фото: Евгения Сазонова

— В Казахстане есть государственные реабилитационные центры?

– Государственные рехабы в Казахстане есть. Например, в Павлодаре есть "Асар", но чтобы туда лечь, нужно встать на учёт.

В 2015 году был круглый стол, где обсуждали новомодную на тот момент "синтетику". Тогда замакима города сказала: "Посмотрите, как работают "Свободные люди", нужно анонимно, как они. Поняли? Госнаркология, это вас касается! Пишите — анонимно, но всех на карандаш, нам тут наркоманы не нужны".

Но государству требуется, чтобы зависимые были на учёте, чтобы высчитывать статистику.

До пандемии в "Асаре" на одного пациента в месяц государство выделяло порядка полутора миллионов тенге на человека. По назначению использовалось 256 тысяч тенге. Остальное "пилилось". Естественно, работать по такой схеме очень тяжело. Конечно, полтора миллиона тенге — это завышенная сумма, нужно где-то 500-600 тысяч на пациента в месяц.

 — Во сколько вам обходится лечение зависимого?

— По той схеме, по которой мы лечим сейчас, уходит 535 тысяч тенге на реабилитацию одного зависимого. Это актуальная цифра, если содержать работающий штат и опираться на то, что в реабилитации будет минимум 12 человек. На одного психолога по этой схеме должно быть максимум шесть пациентов.

Лет шесть назад ко мне обращался человек по поводу государственной реабилитации, предлагал обучить специалистов. Но, видимо, что-то не пошло. Больше попыток создать в Алматы рехабы на государственной основе не было.

До пандемии в наркологическом диспансере на Макатаева было хозрасчетное отделение, где нужно было заплатить 500 долларов в месяц, но это была не реабилитация, а "передержка". При этом санитары, которые тогда работали там, рассказывали, что спокойно проносили за деньги алкоголь и наркотики.

— Что ты думаешь про религиозные рехабы?

— Насколько я помню, это больше из корейского протестантизма идет. Ребята, которые были в Южной Корее протестантами, переехали к нам миссионерами. В Корее их обучали американцы, затем в Казахстане они открыли реабилитационные центры, где предлагали "перекумарить", грубо говоря, наркоманов "на сухую", молясь и т. д. Есть такое понятие, как мотивационный кризис. И если человек в такой момент попадает в подобный рехаб, то он может войти в спонтанную ремиссию. Ему было плохо, его взяли в такие условия и ему стало в этих условиях лучше, чем было до этого. Он, конечно, проникается на какое-то время. У нас были ребята, которые были руководителями программ в этих рехабах. Один совладелец программ у нас лежал, сорвался. Потом пришёл к нам и бесплатно лечился. Сейчас он работает в каком-то рехабе, консультирует за 200 тысяч в час. Вроде "чистый".

Религиозные рехабы закрывают ту нишу, в которой у людей нет денег на платную реабилитацию. Мы не можем её закрыть и брать всех. Потому что мы сдуемся и ничего больше делать не будем. Естественно, берём бесплатно определенное количество пациентов.  Но это должно делать государство. Однако пока на госуровне примут какое-то решение, все нуждающиеся в реабилитации поумирают.

— Это, конечно, долго и дорого. Когда-нибудь стоял вопрос о каких-то квотах? Проще ведь выделить квоты в те же частные клиники для лечения зависимых и не создавать инфраструктурно госрехабы? 
— Таких предложений не было и не будет, пока об этом никто не начнет говорить.  Мне предлагали создать Ассоциацию реабилитационных центров. Они промониторили 67 таких организаций. Кто из них работает по лицензии? Почти никто. Как определять качество тех услуг, которые предлагают организации? Никак.  

— Это будет система тендеров, которая работает в Казахстане по известной всем схеме....
— Квоты получит тот, кто согласится на откат. 

— Мы можем сказать, что это прибыльный бизнес? 
— Я бы не сказал.  

— Это если вчистую работать. А если мы говорим о тех людях, которые возьмутся за это как за бизнес? 
— Тогда да. Можно взять в аренду три дома и устроить там "передержку". Если человек хороший продажник, то будет прибыль. Можно договориться с казино, с алкозаводом и т. д. Я подобные схемы не пробовал. Боюсь перекоса. Потому что нужно держать баланс между финансами, социальной и профессиональной составляющими и при этом продолжать работать в открытую.

Идеальная модель работы рехаба была в Казани несколько лет назад. Главный нарколог Республики Татарстан Фарид Фаттахов сильно поддерживал анонимных алкоголиков. Там было пять бесплатных подразделений. Был хозрасчет — 15 тысяч рублей в месяц стоило попасть в реабилитацию для тех, кто не хотел вставать на учет. Многие так и делали. В республиканской наркологии было несколько отделений реабилитации: реабилитационный центр "Большие ключи" (в 50 км от города, работает до сих пор), было бесплатное 42-дневное отделение, центр "Преодоление" в центре города (работает до сих пор), два амбулаторных отделения в разных концах города — и это только в Казани! А вы говорите один "Асар" на всю страну. Я это увидел, и для меня это стало идеалом. Везде езжу и нигде подобного не встречал.  

— Понятно, что сейчас другое время. Но как ты думаешь, насколько схема лечения Евгения Ройзмана, когда он с согласия пациентов привязывал их к кроватям, рабочая?
— На самом деле, Ройзман говорил, что эта единственная схема, которую он мог видеть правильной на тот момент в своей голове. Он говорит, если бы те знания, которые у меня есть сейчас, были бы тогда, я бы так не стал делать. Но, по крайней мере, он очень сильно привлёк внимание к этой проблеме в СНГ, в том числе к наркобарыгам, цыганам и т. д., с кем тоже боролся. Когда-то я очень сильно осуждал его методы. Потом понял, чем он руководствовался. Многие люди говорят: "Так нельзя". И ничего при этом не делают. А он делал.  

— Я, например, считаю, что это единственный рабочий метод. 
— У нас не силовой метод, и он тоже работает. Но рехабы, которые силовые, для некоторых являются спасительным кругом. В принципе религиозные рехабы, пусть не на 100 процентов, возможно, спасли жизнь тем людям, которые не умерли от передоза. 
Если брать более экологичные, профессиональные методы, они отрицают насилие и дают возможность человеку принять свою болезнь. У меня в Казани есть знакомый декан, хороший математик. У него всю жизнь была шизофрения. В 23-25 лет она стала проявляться сезонно. Он сначала всё отрицал. У него были большие проблемы на работе из-за этого. Когда он принял свой диагноз, стал каждый август ложиться в стационар на психокоррекцию. Он понимает, что ему до конца жизни придется это делать. Когда над человеком совершается насилие, он думает, что он плохой, а не больной. Это играет злую шутку. Я думаю, что на сто процентов нельзя отказываться от силовых методов, но и руководствоваться только ими нельзя. 

— Если мы говорим про экологичные методы, то ты и сам писал следующее: пока наркозависимый не согласится и не захочет пройти лечение, всё будет абсолютно бесполезно.  
— К нам обращаются семьи, какие-то близкие, очень редко когда сами зависимые приходят. Алкоголизм — номер один у нас в стране. И вообще во всем мире. А потом уже наркомания и все остальные вещи. В семье кто-то бухает, они приходят и говорят: "ну все, уже не можем". Мы говорим: "давайте так, он сейчас у вас напивается, вы его сюда привозите. Он проходит детоксикацию перед реабилитацией, вы кладете его на неделю-две. И вот эти две недели мы посвящаем тому, чтобы подготовиться к разговору с этим человеком. У нас есть тот самый мотивационный кризис, который заставит его подготовиться к лечению.  И вот здесь бывает сложно с семьями. Они говорят: "Нафиг это нам надо".

Был случай. Папа — полицейский на пенсии, мама — просто есть. А сыну 40 лет, алкоголик, он живет с ними. Отец говорит: "Я его приковываю в подвале, убить его, гада, надо вообще". Я ему отвечаю: "Отправьте его, пусть сам живет, выгоните его из дома". Он говорит: "Как я могу, это же мой сын". То есть он его может бить, но отпустить не может. У каждого механизм понимания свой. С некоторыми семьями приходится по полтора года работать. Приходится ещё и ещё раз встречаться, созваниваться. Ночью они звонят, говорят, что не могут уснуть, он опять в загуле. Но отпускать не научились.
Еще же есть тема с капитуляцией. Как у моего друга-математика. Капитуляция — это когда человек понимает проблему и ищет её решение. А есть покорность судьбе или выученная беспомощность, когда человек понимает проблему, но не решает её, тогда он — жертва. Это две большие разницы, границы между которыми стёрты. Мы говорим, что надо идти к капитуляции. Это экологичный способ решения проблемы. Иногда бывает такая штука, когда зависимый уже понял, что такое капитуляция, а родственники нет. Он уже готов проходить лечение, а они начинают его отговаривать, мол, это дорого и долго. Нужно понимать, что зависимость — это болезнь смертельная, прогрессирующая, и лечить от неё нужно всю семью. 

— Скажи, пожалуйста, все эти истории с кодировкой, с зашиванием торпеды — это же "развод"? 
— Очень немного людей прекращают пить из-за кодировок. Но опять-таки, здесь нужно понимать, что это за человек. Если он алкоголик, который пил запоями, у него аддиктивное расстройство личности, которое он пытается решить с помощью потребления алкоголя. Он кодируется, достигает мотивационного кризиса, у него печень, почки, сердце отказывают, жена ушла или уйдет, с работы уволили, он идет к наркологу. Чаще ему вшивают не лекарство, а плацебо. Я скажу по секрету: сейчас препаратов, которыми кодируют, практически нет.

В Европе уже 20 лет назад признали этот метод насилием над людьми и мошенничеством. В России уже более трёх лет не продают настоящий препарат. И у нас постепенно к этому придут, наверное. Хотя это дает возможность человеку не пить хотя бы какое-то время.

Зависимость — это психическое расстройство личности, отсутствие контакта с реальностью, с людьми, с какими-то проблемами, конфликтами. И когда человек пил, он худо-бедно этот контакт как-то выстраивал. А тут он решает не пить год, при этом не проработав психологическую сторону.

Кодировки влияют на тех людей, которые, не являясь алкоголиками, имеют некритичный аддиктивный потенциал. Который, в принципе, есть у всех. У меня дед бухал очень сильно, когда от него ушла жена, она его предала. Он побухал полгода, но уже не пьет после этого лет 30. И он не кодировался. И если такого человека ведут кодироваться, то он и не пьет. Но никто же не различает людей. Для многих алкоголик — это тот, кто пьет. Есть люди, у которых нет последствия после употребления. 

— Чем отличаются те, кто может выпить два бокала вина и пойти домой, от тех, кто не может остановиться?
— Если брать генетическую предрасположенность к алкоголизму, к примеру, то у нас в организме есть железы, которые вырабатывают спирт в каких-то небольших количествах, которые позволяют нам шевелиться, проживать стресс. Железа, которая вырабатывает этанол, даёт пять мл в сутки. Если человек выпил 300 мл виски в пятницу в ресторане, то на следующий день эта железа выдает меньше этанола. И в течение двух недель уровень восстанавливается до своей нормы при условии, что человек не будет пить. Но если взять во внимание, что у нас люди, когда выпьют, могут зачать ребенка, то он родится с тем уровнем эндогенного этанола, который  был в момент зачатия. То есть если у отца было 60 процентов, то столько же будет нормой для его ребенка. Соответственно, он будет менее стрессоустойчивым, более чувствительным к физической боли, больше страхов и фобий испытывать, я уже не говорю об отклонениях, которые могут быть на физическом уровне. Если зачатие происходит в момент алкогольного опьянения и мужчины, и женщины, то потомство будет очень ранимым и чувствительным. А мы помним, что  зависимые люди — гиперчувствительные. 

— Давай вернемся к наркотикам. Куда делся "старый-добрый" героин?
— Когда я только приехал в Алматы, обнаружил две вещи: нет казино, нет героина, все говорят о синтетике. Один мой приятель, которого я знал до приезда, работает адвокатом, он мне рассказал про героин: "Ничего здесь волшебного нет. Просто договорились с картелями афганско-пакистанскими, что они у нас не продают его, но в Россию гонят беспрепятственно". Ближе к северу оставался героин, потому что там цыгане. На севере холодно, а под героином — нет. Поэтому на севере старая гвардия героинщиков оставалась. Но их становилось всё меньше, во-первых, они умирали, во-вторых, те, которые были помоложе, пересаживались на то, что предлагает рынок, то есть на синтетику, на соли и т. д.

Я жил в Украине. Там в 2012 году проходил чемпионат Европы по футболу. За год до этого товарищ, которого я ещё с Казани знал, жил там с родителями и у него были проблемы с наркотиками. Представляешь, нет героина вообще в Украине, есть дезоморфин, "крокодил" еще его называют. А потом, после чемпионата, он вновь появился. Я тогда понял, что легко можно решить проблему с тем, чтобы убрать какой-либо наркотик с рынка.

— Самое страшное, что те же самые героинщики живут долго, а то, что сейчас предлагает рынок — что-то страшное и неизученное…
— Оно и страшно этой неизученостью. Мои врачи говорят: "Вернулись бы героинщики. С ними все понятно — один протокол лечения". А у этих то психоз, то галлюцинации, то мании преследования, вообще непонятно, что с ними делать.

— Когда мы говорим про синтетику, имеем в виду только мефедрон, или выбор большой? 
— Сейчас уже выбор сузился. Рынок же должен определяться. Когда было много всего, я понимаю, это было сделано для того, чтобы стратегически наладить поставки, пробить поставщиков, "крышу", с которой можно решить вопросы. Сейчас вещества уже не везут из Китая. Теперь везут прекурсоры, здесь собирают в лабораториях. 44 лаборатории "накрыли" за последние два года. Это только те, которые нашли, а сколько еще работают?!

В 2017 году, когда наркополицейские Центральной Азии и Европы встречались в Алматы, они говорили, что началось всё с Голландии. Торговля марихуаны вышла из тени и стала легальным бизнесом. Для того, чтобы содержать теплицу в Голландии (земля, электроэнергия, удобрения, рабочая сила, время), нужны колоссальные затраты. И при этом в Европе есть хорошие университеты, которые выпускают хороших химиков. Издержки надо снижать. Синтетический каннабиноид можно вывести? Можно. Давайте! Что для этого нужно? Каморка шесть квадратных метров. Они начали этим заниматься, а конкретно производить кристаллы, которые в жидкую форму переводишь, брызгаешь на листочек любой, и вот тебе марихуана. Но синтетическая. Кто там поймет? Причем с разными эффектами. Тогда они следили за качеством. Потому что люди к ним понимающие приходили, ценители, любители.

Затем китайцы приехали в Европу, узнали всё об этих химиках, синтетических наркотиках и поняли, что это хорошие деньги, и что рынок их ждёт. Они стали выпускать у себя на родине всё это, фабрику где-нибудь в пустыне Гоби поставят, её никто не ищет. Эта же фабрика продаёт тесты для определения наркотиков.  

— Полный цикл.

— Да. Европейцы поняли, что им самим это делать незачем, есть же китайцы. В 2015 году они говорят, что порты голландского Амстердама и бельгийского Антверпена за сутки по тоннажу перевозили-принимали наркотиков-прекурсоров больше, чем нигерийские, колумбийские, южно-американские порты вместе взятые. Представляешь, сколько туда шло! И там всё, конечно, и происходило. Наркополицейские, по-моему, из Чехии сказали, что ребята из Казахстана уже купили франшизу на открытие лабораторий, а это значит, что наши ребята могут сами наладить производство и продавать. В принципе это уже началось. Недавно я ездил в Астану. Там как раз министр МВД отчитался про 40 с лишним лабораторий.

— О том, что это уже началось, мы можем судить и по ценам. Потому что цены упали. Видимо, на отечественные синтетические наркотики затрат меньше, и цена стала ниже… 
— Да, всё стало дешевле. И это говорит о том, что рынок расширяется в пользу тех людей, которые не могли до этого себе позволить. И меф, и альфа-pvp — два "топчика", которые покупают. Меф — 18 тысяч, плюс-минус, стоит престижный, а "пивипишка" — 10 тысяч. 20 человек скинулись по 500 тенге, купили грамм, ушатались, кайфанули — и всё, и "нормально".

 — Сейчас наркоманы стали очень молодыми, да? Я бы даже сказала, маленькими.
— Молодеют. Уже в 2015 году, когда началась эпопея с трамадолом, было понятно, что рынок нацелен на школьников средних и старших классов.  Наркополицейские всё исследуют: какого качества наркотики на улицах, в каком регионе, сколько стоят. "Молодцы". Наркокартелям не нужно никаких исследований, взял книжечку и составил бизнес-план за счёт государства. 

— При этом все всё знают, но никто ничего не делает. Я про тех же самых полицейских говорю.
— На самом деле есть те, кто пытается делать, но они быстро устают. Потому что, когда нет поддержки и понимания, цель размывается. Мы сейчас хотим проводить семинары по основам аддиктологии для школьных психологов, завучей, инспекторов по делам несовершеннолетних, участковых, но не для всех, а для тех, кто сам бы захотел прийти и получить эти знания. Нужно продвигать это в массы.
Например, есть практика закрашивания надписей. Это не совсем борьба с наркотиками. Да, это нужно делать, работа должна быть комплексная. Давайте мы это будем делать, выделите деньги.  Я сам могу поработать бесплатно, но своим сотрудникам я должен платить, это будет по совести. 

— Может, пока этой точки кипения нет, после которой государство должно сказать: "Это катастрофа, у нас школьники — наркоманы"?
— Не знаю, какая точка кипения сейчас должна быть. Мы били тревогу по трамадолу, СМИ писали, об этом говорили. Чиновники ответили: надо-надо решать проблему. Что с тех пор сделано? Ничего.
На прошлой неделе мне прислали статью про трамадолового "короля" из Уральска. Он сказал: "Я торгую трамадолом, я как Эскобар буду ездить на большой машине и ничего вы мне не сделаете, потому что за трамадол не сажают, у меня знаете какая "крыша". Он это все в тик-токе выкладывает.  

Примечание: После записи интервью появилась новость, что "короля трамадола" снова задержали. В его машине обнаружили 400 флаконов "тропикамида".

— А почему за трамадол не сажают? 
— Потому что он в "расстрельном" списке не значится.  

— Максимум штрафом отделается?
— Так он и говорит, что может каждую неделю платить штрафы и ему за это ничего не будет. А многие ребята, как и после фильма "Бригада", вдохновляются и думают пойти к нему поработать.

 — Меня удивляет, что в 2022 году, имея доступ в интернет, зная всё о наркотиках, люди продолжают их употреблять.

— Ну и в Америке люди продолжают быть наркозависимыми. Тут фишка в том, что неумение проживать стресс не дает возможности не проживать его. Стресс — это реакция психики на внешние изменения. Людям зависимым приходится проживать стрессы с помощью психоактивных веществ.